Неточные совпадения
День, с утра яркий, тоже заскучал,
небо заволокли ровным слоем сероватые, жидкие облака, солнце, прикрытое ими, стало, по-зимнему, тускло-белым, и рассеянный свет его утомлял глаза. Пестрота построек поблекла, неподвижно и обесцвеченно
висели бесчисленные флаги, приличные люди шагали вяло. А голубоватая, скромная фигура царя, потемнев, стала еще менее заметной
на фоне крупных, солидных людей, одетых в черное и в мундиры, шитые золотом, украшенные бляшками орденов.
— Смир-рно-о! — кричат
на них солдаты, уставшие командовать живою, но неповоротливой кучкой людей, которые казались Самгину измятыми и пустыми, точно испорченные резиновые мячи. Над канавами улиц, над площадями
висит болотное, кочковатое
небо в разодранных облаках, где-то глубоко за облаками расплылось блеклое солнце, сея мутноватый свет.
Покручивая бородку, он осматривал стены комнаты, выкрашенные в неопределенный, тусклый тон; против него
на стене
висел этюд маслом, написанный резко, сильными мазками: сочно синее
небо и зеленоватая волна, пенясь, опрокидывается
на оранжевый песок.
Полдень знойный;
на небе ни облачка. Солнце стоит неподвижно над головой и жжет траву. Воздух перестал струиться и
висит без движения. Ни дерево, ни вода не шелохнутся; над деревней и полем лежит невозмутимая тишина — все как будто вымерло. Звонко и далеко раздается человеческий голос в пустоте. В двадцати саженях слышно, как пролетит и прожужжит жук, да в густой траве кто-то все храпит, как будто кто-нибудь завалился туда и спит сладким сном.
Полноводье еще не сбыло, и река завладела плоским прибрежьем, а у крутых берегов шумливо и кругами омывали подножия гор. В разных местах, незаметно, будто не двигаясь, плыли суда. Высоко
на небе рядами
висели облака.
Сквозь обнаженные, бурые сучья дерев мирно белеет неподвижное
небо; кое-где
на липах
висят последние золотые листья.
Он как будто
висел над самой землей густым тяжелым слоем;
на темно-синем
небе, казалось, крутились какие-то мелкие, светлые огоньки сквозь тончайшую, почти черную пыль.
Лощина эта имела вид почти правильного котла с пологими боками;
на дне ее торчало стоймя несколько больших белых камней, — казалось, они сползлись туда для тайного совещания, — и до того в ней было немо и глухо, так плоско, так уныло
висело над нею
небо, что сердце у меня сжалось.
И чудится пану Даниле (тут он стал щупать себя за усы, не спит ли), что уже не
небо в светлице, а его собственная опочивальня:
висят на стене его татарские и турецкие сабли; около стен полки,
на полках домашняя посуда и утварь;
на столе хлеб и соль;
висит люлька… но вместо образов выглядывают страшные лица;
на лежанке… но сгустившийся туман покрыл все, и стало опять темно.
И вдруг мой взгляд упал
на фигуру мадонны, стоявшей
на своей колонне высоко в воздухе. Это была местная святыня, одинаково для католиков и православных. По вечерам будочник, лицо официальное, вставлял в фонарь огарок свечи и поднимал его
на блок. Огонек звездочкой
висел в темном
небе, и над ним красиво, таинственно, неясно рисовалась раскрашенная фигура.
Тотчас же прояснилось
небо; князь точно из мертвых воскрес; расспрашивал Колю,
висел над каждым словом его, переспрашивал по десяти раз, смеялся как ребенок и поминутно пожимал руки обоим смеющимся и ясно смотревшим
на него мальчикам.
В уголке стоял худенький, маленький человек с белокурою головою и жиденькой бородкой. Длинный сюртук
висел на нем, как
на вешалке, маленькие его голубые глазки, сверкающие фантастическим воодушевлением, были постоянно подняты к
небу, а руки сложены крестом
на груди, из которой с певучим рыданием летел плач Иосифа, едущего
на верблюдах в неволю и видящего гроб своей матери среди пустыни, покинутой их родом.
Но до чтения ли, до письма ли было тут, когда душистые черемухи зацветают, когда пучок
на березах лопается, когда черные кусты смородины опушаются беловатым пухом распускающихся сморщенных листочков, когда все скаты гор покрываются подснежными тюльпанами, называемыми сон, лилового, голубого, желтоватого и белого цвета, когда полезут везде из земли свернутые в трубочки травы и завернутые в них головки цветов; когда жаворонки с утра до вечера
висят в воздухе над самым двором, рассыпаясь в своих журчащих, однообразных, замирающих в
небе песнях, которые хватали меня за сердце, которых я заслушивался до слез; когда божьи коровки и все букашки выползают
на божий свет, крапивные и желтые бабочки замелькают, шмели и пчелы зажужжат; когда в воде движенье,
на земле шум, в воздухе трепет, когда и луч солнца дрожит, пробиваясь сквозь влажную атмосферу, полную жизненных начал…
На улице. Ветер.
Небо из несущихся чугунных плит. И так, как это было в какой-то момент вчера: весь мир разбит
на отдельные, острые, самостоятельные кусочки, и каждый из них, падая стремглав,
на секунду останавливался,
висел передо мной в воздухе — и без следа испарялся.
В синем
небе висел измятый медный круг луны,
на том берегу от самой воды начинался лес, зубцы елей напоминали лезвие огромной пилы; над землянкой круто поднимался в гору густой кустарник, гора казалась мохнатой, страшной, сползающей вниз.
Между далью и правым горизонтом мигнула молния, и так ярко, что осветила часть степи и место, где ясное
небо граничило с чернотой. Страшная туча надвигалась не спеша, сплошной массой;
на ее краю
висели большие черные лохмотья; точно такие же лохмотья, давя друг друга, громоздились
на правом и
на левом горизонте. Этот оборванный, разлохмаченный вид тучи придавал ей какое-то пьяное, озорническое выражение. Явственно и не глухо проворчал гром. Егорушка перекрестился и стал быстро надевать пальто.
У горного берега стояли
на якорях две порожние баржи, высокие мачты их, поднявшись в
небо, тревожно покачивались из стороны в сторону, выписывая в воздухе невидимый узор. Палубы барж загромождены лесами из толстых бревен; повсюду
висели блоки; цепи и канаты качались в воздухе; звенья цепей слабо брякали… Толпа мужиков в синих и красных рубахах волокла по палубе большое бревно и, тяжело топая ногами, охала во всю грудь...
Два окна второй комнаты выходили
на улицу, из них было видно равнину бугроватых крыш и розовое
небо. В углу перед иконами дрожал огонёк в синей стеклянной лампаде, в другом стояла кровать, покрытая красным одеялом.
На стенах
висели яркие портреты царя и генералов. В комнате было тесно, но чисто и пахло, как в церкви.
Картина была неприятная, сухая и зловещая: стоявшая в воздухе серая мгла задергивала все
небо черным, траурным крепом; солнце
висело на западе без блеска, как ломоть печеной репы с пригорелыми краями и тускло медной серединой; с пожелтевших заднепровских лугов не прилетало ни одной ароматной струи свежего воздуха, и вместо запаха чебреца, меруники, богородицкой травки и горчавки, оттуда доносился тяжелый пропаленный запах, как будто там где-то тлело и дымилось несметное количество слеглого сена.
Над этой печальной картиной
висело не менее печальное хмурое
небо, как бы суля безнадежность, неприютность и тоску
на бесконечное время…
Был конец февраля; оттепель угрожала вьюгой; серенький туман
висел над землёю, скрывая
небо, сузив пространство до размеров опрокинутой над Артамоновым чаши; из неё медленно сыпалась сырая, холодная пыль; тяжело оседая
на волосах усов, бороды, она мешала дышать.
Мне стало не по себе. Лампа
висела сзади нас и выше, тени наши лежали
на полу, у ног. Иногда хозяин вскидывал голову вверх, желтый свет обливал ему лицо, нос удлинялся тенью, под глаза ложились черные пятна, — толстое лицо становилось кошмарным. Справа от нас, в стене, почти в уровень с нашими головами было окно — сквозь пыльные стекла я видел только синее
небо и кучку желтых звезд, мелких, как горох. Храпел пекарь, человек ленивый и тупой, шуршали тараканы, скреблись мыши.
На берегу в темноте виднелись кое-где огни; море плескалось в берег,
на небе висели тучи, а
на сердце у всех такая же темная, такая же мрачная нависла тоска.
— Его? Его услышат, верно! Громкий старичок, к тому же
на василевской колокольне колокол у него
висит и звон астаховский, чай, даже до седьмых
небес слышен.
Деревня большая, и лежит она в глубоком овраге, так что, когда едешь в лунную ночь по большой дороге и взглянешь вниз, в темный овраг, а потом вверх
на небо, то кажется, что луна
висит над бездонной Пропастью и что тут конец света.
Игнатий оглянулся кругом, бросил взгляд
на безоблачное, пустынное
небо, где в полной неподвижности
висел раскаленный солнечный диск, — и тут только ощутил ту глубокую, ни с чем не сравнимую тишину, какая царит
на кладбищах, когда нет ветра и не шумит омертвевшая листва.
Старики рассказывают, что
на этой горе в старину с
неба висела цепь и что кто был прав, тот до цепи доставал рукой, а кто был виноват, тот не мог достать.
День выдался красный, в
небе ни облачка; ветер не шелохнет, пряди паутины недвижно
висят в чистом, прозрачном воздухе, клонящееся к осени солнышко приветно пригревает высыпавшие
на улицы толпы горожан.
Взойдя по исковерканному пожаром или орудийными снарядами крылечку, Игорь и Милица очутились в небольшой горенке с огромной печью в углу. В другом углу
висело распятие, украшенное засохшим венком из полевых цветов. Часть потолка отсутствовала совсем и кусок голубого
неба глядел внутрь избушки. Там не было ни души. Уставшие до полусмерти, оба юные разведчики опустились
на лавку.
Солнце село. Все было в какой-то белой, тихой, раздражающей дымке. Тускло-белесое, ленивое море сливалось с белесым
небом, нельзя было различить дали. Два черных судна неподвижно стояли
на якорях, и казалось, они
висят в воздухе.
На дворе стояла непроглядная темень. Свинцовые тучи сплошь заволакивали
небо и, казалось, низко-низко
висели над главами монастырей и церквей московского кремля.
В лунные ночи, когда луна, бледная, стояла высоко
на небе или
висела красным шаром низко
на горизонте, «волчья погребица» представляла из себя нечто чисто фантастическое.
Погода между тем все более и более портилась. По
небу медленно тянулись свинцовые тучи, беспрерывно шел ледяной дождь, мелкий, пронизывающий до костей, лес почернел и стал заволакиваться туманом. Казалось, над рекой
висели только голые скалы, в которых она билась, рвалась
на свободу, но они не пускали ее и заставляли со стоном нести воды в своем сравнительно узком русле.
На этой ветке
висит человек… внизу под ним пропасть, над его головою другая — беспредельное
небо…